"Коммунар" (Москва) 31 октября 1918 г.

„Углубление" в деревне.
(Корреспонденция „Вечернего Слова»).

    Дошло-таки „углубление революции" и до наших медвежьих углов тихого доселе; Новоржевского уезда Псковской губернии. „Градов и сел отрада, возлюбленная тишина" царила у нас особенно последние три года, когда вся молодежь ушла на войну и в деревнях оставались лишь бабы, а из мужского населения — стар да млад. Но вот вернулись увенчанные лаврами „похабного мира" распропагандированные на митингах и при помощи разных „Правд" товарищи, и у нас по деревням тут и сям закипела далеко, — увы, — не „словесная" только война.
    Все дороги полны серыми шинелями с винтовками за плечами, и стали наши мирные дороги почти такими же непохожими-непроезжими, как во времена Соловья-разбойника. С опаской везет теперь мужик мешок хлеба на мельницу, да и дома-то, у кого хлеб еще есть, уберечь его очень трудно. Что не успели ограбить разные комитеты, продовольственные и прочие, им же несть числа, дограбляют теперь отвыкшие от работы в казармах товарищи. Грабеж идет повальный, отбирают не только последний куль хлеба, спрятанный для собственного пропитания до нового урожая, но и семена. Грабят не у кулаков и богатеев, — таких в нашей округе, почитай, и нет, грабят у рядового крестьянина хлеб, добытый трудами стариков и баб, обрекая на голод их семьи.
    Все лентяи, лежебоки, хулиганы записались у нас в „беднейшие крестьяне" и живут припеваючи. Все они — комитетчики и депутаты; лодыри и пьяницы и раньше, зa войну и революцию они окончательно отвыкли от работы и теперь нашли занятие как раз себе по вкусу: „углубляют революцию" и наводят „революционный порядок".
    До Пасхи делили землю. Делила-делили, a сеять оказалось нечем. Негде и купить семян. А ежели у кого и остались семена на посев, тем не дают сеять,
    Безумие какое-то охватило деревню, с ужасом думаешь: „что же дальше, как-то мы переживем эту мрачную годину?"—и не видишь просвета.
Пока впереди одно „углубление": переделивши землю, новоявленные коммунисты все упорнее ведут речь, что надо поделить и деньги, и имущество.

Пскович.

"Вечернее Слово" (Петроград) 14 июня 1918 г.

Редкий дар Румянцевскому музею.

     Московским комитетом по охране художественных сокровищ совершенно случайно, из частных рук, удалось приобрести редчайшую серию гравюр Пиронези, итальянского гравера XVIII века.
     Великолепные большие офорты Пиронези переданы комитетом в дар Румянцевсому музею.
     Хранитель художественной галереи упомянутого музея Н.И.Романов находит эту серию гравюр весьма редкой.
          - Серия эта, - говорит Н.И.Романов, - называется «карчери» (тюрьмы). Это - фантазии, изображающие всевозможные тюремные своды, какие-то колоссальные постройки с переходами, лестницами, болтами. Выполнена очень живописным приемом, с красивыми контрастами пятен света и теней.
     Серия эта имеет значение в том отношении, что к ней примыкают многие представители современной гравюры, как например, Брынгвин, - современный английский гравер, и в смысле архитектурного характера сюжетов, и в смысле живописности стиля. Таким образом, серия гравюр Пиронези является как бы исходной точкой для одного из самых ярких течений в истории современной гравюры. Художественная ценность гравюр очень высока.
     Об этих редких из всех серий Пиронези офортах член комитета по охране художественных сокровищ П.П.Муратов отзывается так:
          - Пиронези был архитектором, обладавшим гениальной фантазией. Серия переданных музею офортов носит название «Вымышленные тюрьмы» и является созданием исключительной фантазии В них Пиронези гениально воплотил все свое интересное творчество, все свои невероятные видения.

«Наше Время» (Москва) 12 июня 1918 г.

Журналисты и удушение печати.

     По инициативе совета петроградского общества журналистов вчера в клубе инженеров путей сообщения состоялось чрезвычайное собрание журналистов, писателей и вообще представителей организаций, причастных к печатному делу. Председателем собрания был избран Д. 0. Заславский, секретарем - И. М. Розеафедьд.
    Обсуждался вопрос о мерах защиты свободы печати.
    От имени совета петроградского общества журналистов было внесено предложение образовать из представителей различных организаций, имеющих отношение к печатному делу, комитет активной защиты свободы печатного слова. На обязанности комитета будет лежать использование всех средств борьбы за свободу печати, начиная устройством митингов, собраний и кончая забастовкой.
    Собрание отклонило предложение одного из журналистов о том, чтобы комитет в первую очередь занялся организацией забастовки, и предоставило комитету в этом отношении полную свободу.
    Ораторы в резких выражениях критиковали политику советской власти, клонящуюся к тому, чтобы окончательно задушить свободное печатное слово.
    Журналист Рогачев, работающий в большевистской „Новой петроградской газете", назвал гонителей печати жандармами, что вызвало со стороны председателя о-ва журналистов Л. М. Клячко саркастическое замечание:
         — Я думаю, что гражданин Рогачев разошелся с самим собой и теми товарищами, которые захватили газету. Теперь они солидарны с нами, и их и искренно можно приветствовать. Рогачев в свое „оправдание» заявил, что между им и редакцией „Новой Петроградской Газеты" „страшная разница". В чем, однако, заключается „разница"—осталось тайной оратора.
    Неудачно выступил в защиту печати и новожизненец Горин.
    Л. М. Клячко напомнил ему, что тотчас после февральской революции, состоявший в секретариате с. с. и р. д. Горин распоряжался судьбами петроградской печати. Ему, Клячко, Горин, между прочим, выдал разрешение на выход газеты „Копейка».
        - Это ложь и клевета!—возмущенно заявил Горин. Но Л. М. Клячко хладнокровно подтвердил свои слова и в качестве свидетелей указал на членов совета общества журналистов. В. Чешихин предложил образовать союз интеллигентных депутатов, войти в сношение с советом рабочих и красноармейских депутатов и найти пути для соглашения с властью.
    Резко протестовал против этого В. М. Неманов.
        - Нам надо во что бы то ни стало существовать и бить советскую власть фактами, — утверждал Ю. Л. Гольштейн. Ст. Иванович полагает, что нужно постепенно организовать всеобщую забастовку. —- Нужно сделать газету идейным органом - восклицает оратор, - нужно мобилизовать общественное мнение и убедить население в том, что печать — такое благо, за которое стоит бороться.
    После продолжительных прений принимается предложение совета о-ва журналистов об организации к-та защиты свободы печати. Совету поручено также организовать конференцию для защиты свободы слова.
    От имени союза русских писателей П. Я. Рысс предложил резолюцию, говорившую о недопустимости участия писателей и журналистов в изданиях, пользующихся защитой грубой силы для своего выхода, и в изданиях, покровительствуемых нынешней властью. Недопустимо также участие в изданиях, которые будут открываться с особого разрешения теперешних властей, если в это время другие издания будут закрыты.
    Эта резолюция не голосовалась, так как внесший ее П. Я. Рысс во время голосования не присутствовал и не мог дать пояснений относительно недостаточно определенной редакции текста резолюции.

"Вечернее Слово" (Петроград) 3 июня 1918 г.

Порча репинской картины.

    Сегодня в городской художественной галерее имени братьев Третьяковых имел место акт дикого вандализма, совершенный сумасшедшим-маньяком.
    В 10 ½ час. утра один из посетителей галереи, неоднократно ее посещавший, изрезал знаменитую картину Репина - «Иоанн Грозный, убивающий своего сына», или как она названа по каталогу – «Иоанн Грозный и сын его Иван». Сумасшедший серповидным ножом садового типа сделал на картине три продольных разреза, от восьми до восьми с половиной вершков каждый. Так как лицо Грозного и его сына очень близко сходятся на картине, то один из порезов, пришедшийся именно в этом месте, испортил лица обеих фигур. Все это произошло меньше чем в пять секунд и очевидно, что предупредить это не было никакой возможности, хотя тут же стоял дежурный сторож, который немедленно обезоружил сумасшедшего. Показания служителей галереи о подробностях этого дикого поступка достаточно разноречивы, вероятно потому, что все слишком быстро произошло. Безумец, совершивший это бессмысленное преступление, оказался иконописцем Абрамом Абрамовичем Балашовым, 28 лет, хорошо известный администрации и служащим галереи. Он неоднократно бывал в Третьяковской галерее, смотрел картины, но никто не подозревал, что он человек ненормальный, так как он вел себя всегда скромно и вполне корректно. Пройдя несколько зал, он смотрел картину «Боярыня Морозова» и что-то шептал перед ней, а при входе в зал, где находится картина Репина «Иоанн Грозный», вдруг с неистовым криком бросился к картине, перескочил через барьер и шнур, ограждающие картину и со словами: «довольно крови» три раза полоснул картину ножом. Все это совершилось так быстро, что служитель, который следил за Балашовым и тут же бросился на него, не успел предотвратить удар ножом по картине, а только успел его обезоружить, когда разрезы были уже сделаны. Сумасшедшего сейчас же задержали и отвели в контору галереи до прибытия полиции. В конторе он все время сидел в крайне подавленном состоянии духа, неоднократно повторяя: «Господи, что я сделал», и закрывал лицо руками.
    Немедленно в галерею прибыл попечитель ее И.С.Остроухов, который из осмотра картины убедился в возможности реставрации, благодаря тому, что разрезы продольные. И.С. Остроухов немедленно телеграфировал по этому поводу знаменитому художнику И.Е.Репину, прося его приехать и помочь в реставрации ценной картины. Вызвал И.С.Остроухов из Петербурга также известного реставратора Богословского.
    Задержанный Балашов был допрошен помощником начальника сыскной полиции Андреевым, при чем давал ответы частью здравые, обдуманные, частью совершенно бессмысленные, и допрашивавшие его вынесли впечатление, что он во всяком случае человек ненормальный. Балашова сейчас же поместили в центральном полицейском для душевно-больных покое в целях исследования его умственных способностей. Любопытно отметить, что сестра Балашова, Иевлева, также душевнобольная и содержится в городской Алексеевской психиатрической больнице, где умер их брат Николай. На допросе Балашов объяснил, что он давно задумал изрезать картину. Вид у Балашова странный: не смотрит в глаза, говорит медленно, как бы подыскивая слова.
    Что касается личности Абрама Балашова, то он оказался старообрядцем, чем и объясняется, что он остановился перед картиной Репина (опечатк. – Сурикова) «Боярыня Морозова». Отец Балашова - богатый человек, имеет дом в Кладбищенском пер., он также иконописец по ремеслу. Живет он по старому завету и держит свою семью в большой строгости, стесняя ее в денежных средствах. Молодой Балашов служил в магазине Вострякова, торгующего старыми картинами и киотами. Когда молодой Балашов пришел в Третьяковскую галерею и остановился перед картиной «Боярыня Морозова», он показался подозрительным служащему Шейко, который стал за ним следить. Когда оба пришли в зал, где висят картины Репина, Шейко следовал за Балашовым на некотором расстоянии. Когда Балашов бросился к картине, то кроме слов: «Не надо крови», прокричал: «Довольно смертей, довольно крови». При попытке нанести картине четвертый удар, Шейко схватил Балашова. Удары были так сильны, что нож вонзился в перекладину подрамника. Все порезы вертикальные и параллельны между собой. Они имеют зигзагообразный вид. Ширина порезов - 1 дюйм. Самый большой порез идет из-под левого глаза царя Иоанна, минуя нос, который только немного задет, и уничтожает прав глаз царевича. Два другие пореза идут по правой щеке царя Иоанна. Вслед за поднявшейся суматохой в зал прибежал другой посетитель, бывший в соседнем зале, и на вопрос его: «Что вы сделали?» Балашов опять отвечал: «Довольно крови». Оказалось, что нож он купил сегодня в магазине Роберта Кенца. Представителям печати не показали картины, так как зал, в котором она находится, был немедленно изолирован запасными железными дверями. Фотограф галереи успел сделать снимок. Все сходятся однако на том, что реставрация вполне возможна. Репин прислал телеграмму, извещающую, что завтра утром он прибудет в Москву.

"Новое Время" (Петербург) 30(17) января 1913 г.

В святую ночь.

    В пасхальную ночь Москва была погружена в полный мрак.
Даже Тверскую не осветили...
И в этом мраке с глухим шумом и говором двигались тысячи людей, спешивших к светлой заутрене.
Всюду царил образцовый порядок, о поддержании которого заботились сами жители.
Все храмы были переполнены.

В Кремле.

    С разрешения совета народных комиссаров, в пасхальную ночь доступ в Кремль был свободен. Молящихся пропускали через Троицкие ворота, где стоял вооруженный отряд солдат. Предполагалось, что будут открыты и Спасские ворота, но они остались забитыми.
О пропуске в Кремль знали немногие, но, несмотря на это, сюда собралось около 20.000 человек. Быстро заполнились молящимися кремлевские соборы и монастыри.
Обычного в пасхальную ночь гулянья в Кремле не было. Не было и иллюминации. Только во время крестного хода кто-то пустил несколько ракет у колокольни Ивана Великого.
В Успенском соборе пасхальную утреню служил всероссийский патриарх Тихон, в сослужении епископа дмитровского Димитрия и другого многочисленного духовенства. Пел синодальный хор. Литургию в 7 час. утра в Успенском соборе совершал также святейший Тихон. Евангелие читалось на разных языках. Патриарх читал по гречески, епископ Димитрий – на еврейском языке.
Свободный пропуск в Кремль продолжался до 10 час. утра первого дня Пасхи.
                                                                                              ***
 В сквере у храма Христа Спасителя пускались ракеты. От ракет или просто от поджога на памятнике Александру III загорелась и сгорела материя, которую памятник был покрыт с 2 мая.

«Наше слово» (Москва) 9 мая 1918 г.

За непризнание советской власти - 17 лет принудительных работ.

     Сегодня в революционном трибунале разбиралось дело вольноопределяющегося Шереметьева, обвинявшегося в том, что находясь в лазарете на излечении, агитировал среди других больных за непризнание советской власти, отказался снять погоны и заявил, что ему неизвестен декрет Совета Народных Комиссаров, к тому же он присягал Корнилову и не желает исполнять распоряжений, исходящих от другого правительства. Шереметьев юноша 18 лет. Он заявил на суде, что не признает советской власти. Революционный трибунал приговорил Шереметьева к 17 годам принудительных общественных работ.

"Новая петроградская  газета" 27 апреля 1918 г.


Семнадцать лет.

Заговорила совесть.

    Кошмарный приговор революционного трибунала по делу Шереметева вызвал бурю возмущения в широких и разнообразных общественных кругах.
    Заговорила даже и прокурорская совесть г. Карапетянц клянется, что никогда в жизни не выступит более обвинителем и взывает о кассации «абсурдного приговора», о «необходимости установления норм» при определении судьями наказания.
    В приговоре по делу Шереметева с необычайной яркостью сказалась вся опасность «неписаных» законов, особенно в такое переходное, полное острой борьбы время.
Заговорит ли совесть у судей.

Покаяние прокурора.

    По повод у того же самого процесса в «Известиях» С.Р.Д. напечатано следующее письмо в редакцию:
    В Моск. революционном трибунале 26.IV слушалось дело некоего вольноопределяющегося Шереметева, который обвинялся в том, что он, будучи в одном из госпиталей, вел контр-революционную агитацию среди больных, не подчинялся приказу о снятии погон и угрожал убийством. На суде Шереметев предъявленное ему обвинение подтвердил, заявив, что он советскую власть не признает, а признает только Корнилова и что погоны не снимал потому, что в их части приказа об этом не было. Угрозу ж убийства он отрицал.
    Этот пункт остался для меня как обвинителя, невыясненным.
    Я в своей обвинительной речи, указав на задачу революционного трибунала - борьбу с контр-революцией - и имея данное время в качестве обвиняемого контр-революционера в лице Шереметева, просил суд при вынесении обвинительного вердикта руководствоваться основными принципами трибунала.
    В этот день, как обвинитель, я был более жестким, чем когда-либо, за что заслуживаю полное порицание.
    Но суд революционного трибунала пошл дальше и приговорил Шереметева к 17 годам принудительных общественных работ.
    Этот, я бы сказал тяжелый, приговор, превышающий всякую мыслимую норму, во-первых окончательно убедил меня в том, что нормы для приговора необходимы, ибо без них суть может дойти до абсурда при определении размера кар, а во-вторых, нанеся окончательный и решительный удар моему дальнейшему прокурорству.
   Отныне категорически заявляю, что в дальнейшем, если мне придется выступать перед судом, то только в качестве защитника, но никак не обвинителя.
    От роли обвинителя я отказываюсь на все время моей жизни.
    При этом нахожу, что в интересах самого же трибунала коллегия публичного обвинения должна возбудить вопрос о кассации приговора.

М.Карапетянц (И.Лазиев)

Письмо в редакцию.

Гражданин редактор!
    Не откажите поместить в вашей газете обращение ко всем тем, кто теперь стоит у власти, и кто раньше неоднократно подвергался гонениям за «агитацию».
    Как чувствуют себя они, читая приговор над 17-летним «контр-революционером» Шереметевым.
    17 лет жизни и 17 лет из жизни за то, что юноша Шереметев высказывал вслух свои мысли.
    Я обращаюсь к тов. Троцкому, который в 1910 году выступал при мне в Maison du Peuple в Лозанне с докладом о том, как обращаются в России с теми, кто мыслит инако с властями имущими.
    При самодержавии была ли за исповедание убеждений та же арифметическая пропорция 17 за 17, что и при социализме Владимира Ленина?
    Истеричный юноша Шереметев сказал, что Россия ему дороже революции.
    Одно из завоеваний революции - это свобода агитации.
    Не эту ли свободу защищая, революционный трибунал лишил юношу Шереметева всей его сознательной жизни?

Бывший член лозанской колонии А.Борковский.

Отклики печати.

    Ужасный приговор революционного трибунала по делу вольноопределяющегося Шереметева вызвал взрыв негодования со стороны независимой печати:
    Смирнов в «Родине» беспощадными словам клеймит неслыханный по жестокости приговор.
    Юноша смело, открыто и честно изложил то, что является его верой, его любовью, его святая святых.
И нашлись судьи, которые дерзают называть себя социалистами и творить суд от имени пролетариата и которые вместо того, чтобы сказать честному и мужественному юноше: «Ты наш политический противник, но мы не можем не уважать тебя, дерзающего в наше подлое время иметь твердые убеждения и смело их исповедовать, - ступай же с миром, а мы постараемся своими действиями показать тебе, ка к прекрасно наше социалистическое отечество», - приговорили его к семнадцати, - да, к семнадцати годам принудительных работ, а в ожидании, пока эти работы будут организованы, - содержать его в тюрьме!
    С.В-iй в «Нашем слове» пишет:
    Дело не в самом наказании, а в отношении к этому юноше.
    «Вызывающее» поведение этого юноши в душе революционера должно было воскресить те еще недавние дни, когда сотни и тысячи юношей «вызывающе» говорили царским судьям то, о чем думали и шептали взрослые. Молодость, прямота, искренность и смелость должны быть дороги и любы человеку истинно-революционного духа. За юношескую прямоту не мстят, не увеличивают наказания.
    Этот юноша, отдавший свое здоровье за родину и готовый отдать за нее и самую жизнь, ныне отъявленный «контр-революционер», мог бы выйти из суда примиренный с той властью, которую он не хотел признавать.
    Но эти ужасные, эти кошмарные семнадцать лет.

"Новости дня" (Москва) 29 апреля 1918 г.